По странам и страницам: в мире говорящих книг. Обзор аудиокниг - Дмитрий Александрович Померанцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Право же, трудно не согласиться с автором, когда тот утверждает: «Страшно подумать, в какого мыслителя мог бы превратиться Пепеляев, пойди он дальше шестого класса да без бутылки!» Впрочем, не словом и не мыслью единой жив наш герой. Случись ему сегодня участвовать в телепередаче «Битва экстрасенсов» – без труда посрамил бы на обе лопатки всех народных целителей и колдунов. Ведь он мало того, что «изгнанием, к примеру, чахоточного беса-вируса занимался из грудей молодых туберкулезниц методом рукоположения», так еще и грудного младенца Кирюху от неминучей гибели посредством мужского разговора спас.
Кстати, о младенцах. Всякому Карлсону положен свой Малыш. У Василия Пепеляева тоже был свой молодой падаван, оруженосец Кашка и верный Санчо – юный валдайский абориген по имени Николай Николаевич.
Примечательна беседа двух этих колоритных персонажей в процессе их знакомстве в зеленой зоне тубсанатория «Свежий воздух»: «Вырастешь, кем будешь? – Туберкулезником, – застенчиво прошептал мальчик. – Башка варит, – одобрил Василий. – “Свежий воздух”, процедуры, танцы… Молодец!» Какой, скажите, Макаренко, какой Песталоцци способен с подобной чуткостью и проникновенностью заглянуть в душу ребенка?
Невозможно не подпасть под чары такого героя и не проникнуться невыносимой невесомостью его отношения к жизни. Вася вообще чрезвычайно легок – на подъем, на руку, на помине. К примеру, «работать» в его интерпретации (и сие повторяется не единожды) – звучит не иначе как «уродоваться». И если кому-то вдруг почудилось, что Вася устарел, сгинул вместе с породившей его эпохой, то вынужден разочаровать: видимо, уважаемый товарищ-господин редко бывает на улицах родного города-поселка, иначе б кука ему с макой, по меткому Васиному выражению, а не спокойный променад вдали от памяти народной, которая не злая – просто хорошая, если не феноменальная. И всякий второй из этих бессчетных вась пепеляевых (если не первый) не иначе как мыслит, глядя на все его окружающее безобразие: «Схожу-ка я сейчас за своим любимым огнеметом и пожгу тут у вас все к чертовой матери».
Перечитывая повесть сегодня, четверть века спустя после первого знакомства, с удивлением поймал себя на том, сколь цепко и свежо засел и сохранился в памяти сюжет. Не говоря уже о том, что отдельные фразы, подобно грибоедовским «чепчикам», прочно укоренились в моем личном лексиконе, так что, употребляя их в повседневном обиходе, далеко не всегда отдаю себе отчет в том, откуда они там, собственно, появились.
Это и неизменно оптимистичное: «Ничего не будет, окромя всемирного тип-топа!» И брутально-категоричное: «Алкоголик? Каленым коленом – вон!» И наконец, стоически-философское: «Обычай такой. Исполком веков».
Крайне трудно обойти вниманием и любимую Васину картину-триптих «Боярыня Морозова убивает блудную красавицу-дочь». Ничего не напоминает? Мне так вот даже очень. Сдается, Виктор Пелевин – не первый, кто придумал глумиться над произведениями классического искусства. А чуть позже у Головина на сцене появляется некий старичок в «белом жеваном пиджакете». И примечателен тут не столько сам престарелый щеголь, сколько предмет его гардероба. Кто знает, не есть ли его загадочный «пиджакет» – недалекий предок, скажем, пелевинского «сарифана»?
А сцена ритуальной – напоказ – расправы с початой бутылкой портвейна («Кавказ» подо мною!) – подношения благодарной Кирюхиной матери в самом финале повести – не с нее ли списано выливание в цветочный горшок недопитого дорогого вина (дар благодарного Градусова со товарищи) в самом конце романа «Географ глобус пропил» Алексея Иванова?
Вообще, читая «ДРП», не раз и не два ловил себя на мысли, что, пожалуй, вся мало-мальски приличная и адекватная современная отечественная проза, так или иначе претендующая на владение шуткой юмора, вышла из «шинели» (или, если хотите, «пиджакета») Геннадия Головина.
И ведь не сказать, чтобы пасквиль какой на советский строй – напротив, будто с нежностью выписано – только от трогательного, щемящего этого чувства почему-то мороз по коже бежит – до того ужасен, непригляден «совок» в исполнении Головина. И до того похоже на то, с чем мы сегодня дело имеем, – будто и не переменилось ничего за три десятка лет.
Впрочем, участь всякого большого, по-настоящему одаренного писателя – не утрачивать актуальность на стыке эпох. Говорил о смешном, теперь – о грустном. Самое страшное, самое жуткое и, наверное, самое настоящее в повести – «мелкие» лирические подробности личной и общественной жизни персонажей. Копошащийся в грязи Николай Николаевич, не слыхавший ни проблеска ласки от родимых родителей и потому душой прикипевший к чужому – поганому, но смешному дядьке. Временная Васина подруга Алина, у которой ничего в жизни не было и, похоже, уже не будет. И наконец, сам Вася, который родную – единственную! – мать воспринимает как некий неодушевленный предмет. И осознает свою оплошку лишь после того, как приключается с ним, как сказал бы один мой хороший друг-писатель, «настоящий катараксис». «Он стоял, нелепо разогнувшись, как у врача на обслушивании, дышал вбок и корягами своими задубелыми боязливо, боясь попортить, придерживал сухонький стручок материнского тела, слабо приткнувшийся к нему». Ей-богу, если б и подыскивал Геннадию Головину аналогию в отечественной прозе, то уж никак не в лице – при всем уважении – Венедикта Ерофеева. Андрей Платонов – это, пожалуй, да.
Геннадий Николаевич Головин – один из самых удивительных, и если не самый значительный, то уж точно наиболее незаурядный и выдающийся отечественный прозаик 80–90-х. Он родился в Нью-Йорке в 1940 году, но незадолго до конца войны семья переехала в Москву (обычно с русскими писателями происходит обратное). Окончил журфак МГУ, работал в прессе, на ТВ. Первые публикации и писательская известность пришли к нему довольно поздно – уже за сорок. Работал в жанре современной прозы, писал и исторические повести, детективы, и даже фантастику. Был членом СП и редколлегии журнала «Юность». Выпустил несколько книг. В 2003 году Геннадий Головин скоропостижно скончался – тем же годом датирован его последний сборник. Казалось бы, таких, как он, литераторов у нас были сотни. Если не тысячи. А он вот такой оказался один.
Несмотря на то что в последние двадцать лет наши издатели как бы насмерть позабыли о Головине, лично знаю людей, которые упорно и тайно продолжают скупать его книги, постоянно
